Вы здесь

Прииртышье

Сибирские наблюдения
Файл: Иконка пакета 04_degtyarev_p.zip (20.23 КБ)

НЕБЕСНЫЙ ПОДАРОК

Я возвращаюсь с грибной охоты в окрестностях родного села. Корзина, наполненная добычей, приятно оттягивает руку. Наступило спелое сибирское лето. Цветут луговые травы. На солнечном припеке, на полянках, покрытых белыми зонтиками борщевика, дозревает духмяная земляника.

Чуть заметная колея полевой дороги, плавно огибая гриву, заросшую бурьяном, ведет меня вдоль небольшого болотца. От слабого ветерка высокий камыш слева раскачивает свои светло-шоколадные султанчики, напоминающие переливчатый на солнце бобровый мех.

Вот уже и показались на горизонте шиферные крыши под кронами тополей и елей. Четвертая крыша слева — дом моей старшей сестры Любы. Она уверяла, что грибов еще нет в лесу. Я сейчас приятно удивлю ее: поставлю корзину на крыльцо и сяду устало рядом. Сестра достанет старинную семейную сковороду и начнет готовить жареху.

Впереди, метрах в пяти от меня, плавно вращаясь в воздухе, опустилось на землю перо птицы. Я посмотрел в небо над собой. На приличной высоте стремительно удалялась большая птица. Поднимаю небесный подарок и рассматриваю. По расцветке, по темно-коричневым поперечным полосам определяю: это перо обронил коршун, властитель степных просторов.

Перо еще не остыло от стремительного полета хищника. Изогнутое упругой линией и привычное к напору встречного ветра, изящное и невесомое творение природы, но какую силу и ловкость придает оно птице в полете!

Почему-то вспомнилось ощущение полета в далеком детстве, когда часто в снах парил над березовыми колками, над окружающими наше село деревнями с библейскими названиями: Воскресенка, Петропавловка, Покровка; пролетал над топкими болотами, над клюквенным мещерским рямом; любовался с высоты птичьего полета продолговатыми озерами на переезде, где мы ловили мордушками золотистых карасей и гольянов, а потом зажаривали их на палочках в костре и ели. До сладкой боли в сердце дороги воспоминания тех лет…

Дорого мне и это перышко, опустившееся с неба, как знак свыше. Кладу перо в походную тетрадь. Пусть оно будет закладкой в моих заметках для будущей книжки. И, может быть, оно поможет мне когда-нибудь подняться в высокое небо русской литературы. Благодарным читателем.

 

ЦВЕТУЩИЙ КАЛЕНДАРЬ

Трудно спорить с гением русской литературы о предпочтении времен года, но все-таки весеннее буйство цветения трав, кустарников и деревьев я не променяю на золотое очарование увядающей осени.

Сразу после схода снега в середине апреля, стараясь хоть немного приукрасить пожухлую серость сибирских полей, природа скупо разбрасывает по пригоркам первоцветы. На освещенных полянках сквозь холщевую скатерть прошлогодней травы пробиваются нежные подснежники. А вдоль глубокой колеи от тяжелого грузовика, заполненной талой водой, синими брызгами зацвели медуницы.

Щедро одаривают шмелей и пчел нектаром на медовых сережках ветлы, стоящие вдоль обсохшего большака.

Начинают лопаться березовые почки и робко, боясь возвратного холода, раскрываются клейкие листочки. Дальний лес подернут зеленоватым туманом.

Нерешительно и приглушенно пробует свой раскатистый басок молодой гром.

Напитав корни талой водой, зацветает нетерпеливая смородина.

К середине мая удивят свежестью весеннего утра белые свечи черемухи. А через неделю небо опрокинется на цветущие кусты сирени.

И только в конце мая после призывной песни кукушки, словно возвратный снегопад, обрушится белый цвет на кроны яблонь и вишен. После того, как сбросят подвенечный наряд яблони, одевается белым цветом чубушник. А уже за жасмином радиальными кольцами зацветают плоские розетки калины. Это последний весенний цвет в наших краях.

В такие дни после обильного дождя, когда свежесть влажной земли смешивается с настоянным ароматом цветущих кустарников и деревьев, приятно посидеть на теплых ступенях крыльца, слушая неумолкающее до самой полночи пение соловья.

 

МУРАВЕЙ-ОТШЕЛЬНИК

Поселился у нас на даче и живет уже несколько лет в хозяйственном углу муравей. Крупный лесной муравей темно-коричневого цвета. Всегда спокойный и обстоятельный, никуда не торопится, копошится в старой листве, в стружках и опилках среди вороха разного хлама. Здесь же, похоже, он и зимует в какой-нибудь норке. Крепко же насолили ему соплеменники из вечно беспокойного, работящего братства в муравейнике, что пришлось уйти в изгнание и жить одному. Дали мы ему имя — Матвей.

С открытия дачного сезона и до поздней осени, если понадобится взять какой-нибудь инструмент в сарае, мы спрашиваем у Матвея, как у кладовщика: можно ли взять для работы лопату или грабли? Он остановится, нагнет голову, почешет лапкой «за ухом» — запомнил, значит, что взяли. И поковыляет дальше по своим делам.

Но однажды муравей исчез. Нет его день, два, три… Мы стали волноваться. Жена даже стала корить меня: наступил, может быть, ненароком своим сорок шестым размером и не заметил? Даже слегка поссорились по этому случаю.

Через неделю наш отшельник объявился. И не один! Вокруг него кружилась, пританцовывая, рыженькая муравьиха с такой тонюсенькой талией, величиной с волосок, что казалось, вот-вот переломится пополам. А Матвей вытянул свои чуткие усики и поглаживал ей брюшко. Невеста — ничего не скажешь.

Теперь вечерами, уходя домой, мы оставляем им на ужин крошки со стола и капельку меда на чайном блюдечке. А что поделаешь — в молодой семье медовый месяц.

 

ПРЕДЗИМЬЕ

Давно уже пала листва. Где-то за дальними далями крадется зима. Она блукает среди покрытых инеем проселков и аукается утренними заморозками.

Серебрится след от колеса телеги в пожухлой траве. Долгим, настороженным взглядом провожает нас парочка диких коз, пасущихся на изумрудном ковре озимой ржи вдалеке, за перехватом двух березовых колков. Мелькает белое пятно среди зарослей засохшего бурьяна вдоль межи. Это не ко времени перелинявший зайчишка прячется из-за своего яркого наряда.

Словно громадными плодами переспелой вишни облепили вершины берез краснобровые косачи. Для них березовые почки и лакомство, и лекарство.

Все в природе приготовилось к холодам, но, как всегда, первый снег станет приятной неожиданностью для людей и для животных.

 

НА ЗОРЬКЕ

Раньше первых петухов просыпается чуткая июньская ночь. Она робко приподнимает край темного бархатистого покрывала и на востоке появляется бледная полоска — пора ноченьке собираться в дорогу.

До восхода солнца еще далеко. С каждой минутой воздух свежеет. Прохладный ветерок доносит из заречья еле уловимый запах скошенных луговых трав. На светлеющем небосклоне каждую минуту меняются фантастические картины. Вот косматые краснобрюхие тучи лениво плывут на восход с явной целью: подпалить небесную твердь. Но, приближаясь к горизонту, остывают и редеют, превращаясь в розовые перистые облака. Затем они принимают золотисто-соломенный цвет и исчезают за кромкой дальнего леса.

Синева неба еще только угадывается среди сползающих белесых полос, словно со стенок стакана стекают остатки выпитого парного молока…

Липкий предрассветный сумрак становится прозрачным. Березовая роща за околицей и старая, почерневшая от времени пожарная каланча обозначились четким контуром.

За поворотом реки, где-то на дальней старице, глухо прогремел ружейный выстрел. Заполошно и шумно хлопая крыльями, едва не задевая сонные кусты тальников, пролетела перепуганная охотником утка.

А на зеркальной глади воды у зарослей камыша красноголовый поплавок моей удочки с завидным упорством продолжал сторожить тишину.

 

ЗВЕЗДНАЯ ТАЙНА

«Ширк, ширк, ширк, ширк», — опять в такую рань скребет метлой по асфальту Гаврила. Так все в нашем доме называют дворника Ивана Гаврилова. Узнаю его почерк по замаху, словно на косовице литовкой машет. На дворе еще томится ночь, а он уже наводит порядок на своей территории.

В полночь гремел гром, полоскал проливной дождь. Под утро гроза успокоилась, навалилась сладкая дрема, а тут снова: «ширк, ширк, ширк, ширк». Иногда дворник разговаривал с кем-то накоротке, а потом опять надоедливо и противно: «ширк, ширк, ширк!»

С ним-то и поговорить не о чем. Заладит одно, мол, «мало плотют, опять же метлы не выдают вовремя, приходится на свои деньги покупать на базаре, грабли вот сломались…» Одним словом — недалекий, ограниченный своей профессией человек. Еще и зловредный: не дает по утрам спать.

Но вдруг стало тихо во дворе. Повисла тревожная тишина, как на фронте перед атакой. Ни скребущих звуков метлы, ни проходных разговоров.

Я поднялся с постели и подошел к окну. Измотанные шквалистым ветром деревья сонно поникли под призрачным светом луны. Кругом валялись обломанные сучья, ветки и листья. Дворник, опершись грудью на черенок метлы, замер в подозрительной позе с опущенной головой. Вначале испугала догадка: а не случилось ли чего у него со здоровьем? Но через минуту я понял: Гаврила внимательно что-то разглядывает на дороге.

В большой рытвине на проезжей части, заполненной дождевой водой, отражалось ночное небо. Грациозно, по-лебединому покачиваясь на ветру, в луже плавали звезды…

 

В БОЛЬНИЦЕ

Уборщица, дородная женщина пенсионного возраста, подтирает пол в палате. Сухонькая старушка, сидящая на заправленной кровати, поднимает ноги и ждет, пока вымоют пол в ее проходе.

О-хо-хо… Жизнь наша тяжкая, — вроде как сама с собою заговаривает старушка.

Да пора бы уже и на покой! — как-то прямо и беззлобно отозвалась уборщица.

Да нет. Хотелось бы посмотреть еще, что там будет дальше, впереди-то?

Ничего там нового не будет. Ничего не высмотришь хорошего. Как всегда, одни заботы и труды, — просто и ясно ответила женщина, взяла в одну руку ведро с водой, в другую — швабру и вышла. Ей надо было убирать целый этаж.

А старушка еще долго смотрела на закрытую дверь с робкой надеждой.

 

НАРОДНЫЙ «СТРУМЕНТ»

Задумал дед Егор свою насыпную хату «взять» снаружи в полкирпича — и с виду будет лучше, и теплее станет зимой. А то в сибирские морозы — дров не напасешься.

Созвал он «помочь». Пригласил и внука Пашку из города. Тот каменщиком работал на стройке. Рукастый парень Пашка, сообразительный и безотказный. Только раствор подавай да кирпичи. И работа закипела.

Ряд за рядом дошли до перекрытий над окнами.

Ну-ка, дед, стрельни по горизонту на глаз — ровно ли? — попросил Пашка.

Дед Егор отошел шагов на пять в картошку, прищурил левый глаз и говорит:

Вроде как справа — повыше будет, иль только кажется?

А уровень, дед, у тебя есть?

Нету. Был старенький, кому отдал, убей меня, не помню.

Тогда нужна бутылка…

Это у меня завсегда в доме держится, — с гордостью сообщил дед Егор и через минуту принес непочатую бутылку водки.

Пашка улыбнулся: «не так понял дед, нужна порожняя, чтобы воды налить… ладно, сойдет и эта». Он уложил на доску бутылку, добавил под кирпич раствору и спросил деда:

Видишь пузырек посередине бутылки замер?

Что ж я, слепой, что ли? Вижу!

Ничего нет ровнее во всей вселенной, Егор Иванович!

Дед был поражен космической точностью «прибора» и находчивостью любимого внука.

Закончили работу по темноте. Сели ужинать. Пашка, осмотрев закуски на столе, растерянно спросил:

Дед, а «уровень» у тебя есть?

Нетушки, Павел Николаевич! Не дам я тебе ломать точный «струмент». Он еще пригодится не раз, — строго сказал дед Егор и полез в подпол за самогонкой.

 

СОН ИЗ ДЕТСТВА

Под утро видел во сне маму. Молодую, веселую, красивую. Будто бы мы ехали с ней на телеге полевой дорогой, заросшей гусиной травкой. Она правила лошадью и пела старинную песню. За телегой шла на привязи корова. Я лежал на охапке скошенной травы и смотрел, как железный обод колеса врезается в мокрую землю и вдавливает в грязь алые цветы какого-то растения. В глубокой колее раздавленные цветы светились каплями крови. И вдруг это колесо соскакивает с оси и телега падает набок… От испуга я проснулся.

Вышел на крылечко дачного домика, сел и задумался. Остывшие за ночь крашеные ступени вытягивали через босые ноги последние остатки сна. Вспомнилось, о чем думал с вечера: ведь сегодня Петровки — 12 июля — день рождения нашей матери. Как раз бы ей исполнилось ровно сто лет. Но уже минуло девять лет, как она умерла. Помнится, мама часто говорила: по народному поверью, увидеть восход солнца под Петров день — предвещает счастье.

Из-за куста калины, что вплотную притулилась к крыльцу, выпорхнула птаха и пролетела мимо так близко, что коснулась кончиком крыла моего лица. Это произошло так неожиданно, даже не успел разглядеть: что за птичка?

До восхода солнца было еще далеко, но сердце уже раскачивалось на сладостной волне счастья. Потому как на мгновение показалось, что моей щеки коснулась не ночная птица, а сухие губы матери. Как в детстве.

 

ПЕРЕПРАВА

Какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!

А.П. Чехов

«Полуторка» неслась на большой скорости. Полевая дорога то плавно огибала березовые колки, то ныряла в прохладу густого леса. Мы стояли в кузове, облокотившись на кабину, и горланили песни. Встречный ветер пузырил наши рубахи, свисающие ветки берез хлестали по лицам, но мы, не переставая, орали песни.

Нас было четверо ребят в кузове. Как только заканчивался учебный год в школе, все подростки в послевоенное время шли работать в совхоз. Сегодня мы радовались тому, что на наряде в конторе нас не заставили размешивать раствор на стройке, а послали грузить кирпич на кирсарай (так в деревне называли совхозный кирпичный завод), который находился рядом с селом Пустынное у Иртыша. Дядя Трофим Королев — шофер нашей «полуторки» — пообещал: если мы быстро загрузим машину кирпичом, то он разрешит нам искупаться и даже немного порыбачить на Иртыше.

Я был самым младшим из ребят. В том году мне исполнилось 13 лет, только что закончил седьмой класс. С большим волнением и даже с каким-то возвышенным трепетом в душе ожидал встречи с большой рекой. Мне еще не приходилось бывать на ее берегу, не говоря уже о купании, хотя родился невдалеке, в селе Новотроицк, у истоков речушки Еланки, которая впадет в речку Омку. Значит, и наша бурая болотная водица питает великую реку Сибири — Иртыш, мысленно соображал я и гордился этим!

Впереди дорогу нам преградила огромная дождевая лыва. Наш шофер резко крутанул руль влево и мы посыпались, как горох, к правому борту. А у «полуторки» борта были очень низкими. Я стоял крайним справа и вылетел на ходу из кузова. Сначала приземлился на вытянутую левую руку (она сломалась в запястье), потом врезался головой в землю. Вскочил на ноги и вижу: машина кувыркается невдалеке, сначала быстро, а потом все медленнее и медленнее…

Я подумал, что все погибли. Но это у меня кружилась голова от удара о землю. Подбежали ребята, помогли залезть в кузов. Кисть руки висела плетью и опухала на глазах. Дядя Трофим испугался, развернул машину и помчался к знакомой знахарке в Моисеевский лес.

Насыпная избушка, крытая дерновыми пластами, стояла на краю лесной опушки, схоронившись под кронами раскидистых берез. Вокруг жилье обнесено жердевой изгородью, за ней виднелись зеленые грядки, сарайка, чуть в стороне — колодец. Дядя Трофим вошел в избушку, а потом позвал меня.

Внутри было сумрачно и пахло мышами. У небольшого оконца стояли стол и скамья. Доски были выскоблены добела. На стене в переднем углу выделялся буквой «П» белоснежный рушник, наверное, он обрамлял икону, но иконы не было видно. Откуда-то рядом со мной появилась небольшого роста бабуля. В обрамлении черного платка тусклой бронзой светилось загорелое, скуластое лицо с живыми и острыми глазами. Бабуля усадила меня на скамью. Одной рукой она крепко сдавила место перелома, а другой, прощупывая раздробленную кость, резко дергала и снова сдавливала. И так несколько раз.

У меня из глаз вместе со слезами сыпались искры. « Откуда у древней старухи такая силища?» — думал я. В ответ на мои стоны она шептала: «Потерпи, миленький, потерпи, соколик, все будет хорошо». Потом бабуля приложила к месту перелома дощечки, замотала туго тряпицей и на ухо сказала мне: «Пойди на двор, внучок, и пописай прямо на эту тряпку». Что я и сделал без промедления сразу за дверью.

Дядя Трофим пошептался со знахаркой, и мы поехали дальше.

 

* * *

Теперь я сидел в кабине грузовика рядом с шофером. На почетном месте — на деревянном ящике с инструментом. Смотрел на дорогу и ждал встречи с большой рекой. Пока ребята будут грузить кирпич на кирсарае, я буду ждать их на берегу Иртыша. Так решил дядя Трофим и попросил меня не говорить никому о том, как все произошло в дороге.

Лес стал редеть. Мы выехали на большой пустырь, с которого открывалась голубеющая даль до самого горизонта. Из-за высокого берега еще не видно было реки, но над огромным провалом левобережной поймы висел голубой купол, словно кто-то старательно процедил пыльный степной воздух через двойную влажную марлю, как цедят в деревне парное молоко после дойки.

Проехали село Пустынное, и вот я на берегу. С крутояра открывался прекрасный вид на окрестности. За широкой лентой реки, за голубеющей далью окоема скрывался неизвестный мне мир. Шумно шлепая плицами огромных колес, натужно тащил против течения баржу с лесом буксир «Урал». Широкая водная гладь, чумазый буксир-трудяга с кучерявой шапкой дыма над трубой… Хриплый басок гудка завораживал и звал за собой в далекие края.

Я долго провожал пароход взглядом, пока он не скрылся за поворотом, и только потом заметил у самого уреза воды человека, выбирающего леску закидушки.

Немного в стороне, по пологому съезду, я спустился с крутого берега и подошел к рыбаку. На огромной коряге, отполированной до желтизны водой, ветром и солнцем, сидел старик в брезентовом плаще и курил самокрутку. Я сказал незнакомому человеку по деревенской привычке «здрасте» и сел рядом.

Старик только показал желтые зубы в ответ на мое приветствие и не успел ничего сказать, как звякнул колокольчик на одной из закидушек. Сноровисто он подсек поклевку и стал плавными замахами рук выбирать леску. Через минуту на песке извивалась крупная востроносая рыбина с шипами по хребту. Спрятав добычу в рюкзак и сполоснув руки, старик стал сворачивать очередную цигарку.

Что, филонишь? — кивнул он на мою замотанную тряпкой руку и стал слюнить газету на самокрутке. Видел, наверное, подъезжавшую к берегу машину и понял, откуда появился здесь незнакомый паренек.

Не зная, что сказать, я помялся с ответом и в свою очередь хотел спросить: что это за рыба? Но постыдился своего незнания (ведь себя тоже считал рыбаком, хотя кроме гольяна и карася другой рыбы на своем болоте не видал сроду) и спросил старика совсем о другом:

А что это за пни торчат далеко от воды?

Дед прикурил, сладко затянулся дымком самосада и с удовольствием стал рассказывать:

То сохранились давнишние сваи из лиственницы. Была тут пристань паромная раньше. По этому месту проходил Московский тракт. Иртыш-батюшка был широк да с норовом. Тятя мой, Иван Григорьевич, царствие ему небесное, сказывал: как-то по молодости они сплавляли в бурю на лодке с того берега лекаря-путешественника, так чуть было не утопли, такая волна была большая. А пока он пил в нашем дому чай да отогревался, на пароме переправили его тарантас. На рессорах был, мягкий возок. Добрый был человек тот господин, щедрый. Он еще моему отцу давал лекарство от простуды. А направлялся он далеко куда-то, по рассказам, кажись, до самого края света — на Дальний Восток, нанимая по дороге лошадей и возчиков. Да и было это так давно, еще в конце того века…

В семи километрах от нашего села сохранились отрезки старинного Московско-Сибирского тракта, или, как его у нас называют: Екатерининского тракта, по которому везли в ссылку Радищева, Чернышевского, декабристов, гнали на каторгу кандальников. Это я знал. Нам в школе рассказывали. Но кто же ехал на край света по этому печальному пути по доброй воле, на свои деньги? Для меня осталось загадкой.

Наверху, с кручи, просигналила наша «полуторка». Я по растерянности даже не попрощался со стариком, поднялся к машине, и мы уехали. Меня снова посадили в кабину. Дядя Трофим всю дорогу молчал и вздыхал. Один только раз спросил меня: «Не больно?» Я помотал головой в ответ, и все.

Проселочная дорога петляла между перелесками, стараясь выскочить из-под колес нашей машины и уйти в сторону, но твердая рука шофера повторяла замысловатые извивы наезженного пути плавными поворотами руля. В голове у меня вертелась воображаемая картина переправы: испуганное ржание лошадей, грубые выкрики перевозчиков, беззаботный перезвон колокольчиков из прошлого слились с сегодняшними словами рыбака: «Он ехал на край света». Кто же был этот загадочный лекарь?..

Уже подъезжая к нашему селу, чтобы разрядить затянувшееся молчание, я решился спросить дядю Трофима: как называется рыба с вострым носом и с шипами по хребту — та, которую мне пришлось увидеть на берегу?

Стерлядка это, — ответил он, догадавшись, почему я спрашиваю. — И еще в Иртыше водятся нельма и осетр. Царская рыба — осетр! Ловят мужики помаленьку, хотя и запрещено.

История о давней переправе в конце XIX столетия, вкратце рассказанная рыбаком, почему-то надолго запала в душу, как будто он поведал мне и передал на хранение свою семейную тайну.

 

* * *

Прошло много лет. И эту давнюю тайну раскрыл мой любимый писатель Антон Павлович Чехов, когда я прочел его путевые очерки «Из Сибири», написанные во время путешествия на Сахалин. Я выписал четвертый очерк (от 12 мая 1890 г.) о переправе через Иртыш из полного Собрания сочинений в свою записную книжку так же старательно, как Антон Павлович в юности несколько раз прилежно переписывал от руки «Тамань» М.Ю. Лермонтова.

А.П. Чехов. Из собр. соч. в 12 томах. М. 1956 г. Том 10, стр. 16-19:

«Подул холодный, резкий ветер, начались дожди, которые идут день и ночь не переставая. В 18 верстах от Иртыша мужик Федор Павлович, к которому привез меня вольный ямщик, говорит, что дальше ехать нельзя, так как от дождей по берегу Иртыша затопило луга; вчера из Пустынского приехал Кузьма, так он едва лошадей не утопил; надо ждать.

А до каких пор ждать? — спрашиваю.

А кто ж его знает? Спроси у бога.

Иду в избу. Там в горнице сидит старик в красной рубахе, тяжело дышит и кашляет. Я даю ему доверов порошок — полегчало, но он в медицину не верит и говорит, что ему стало легче оттого, что он “отсиделся”.

Сижу и думаю: остаться ночевать? Но ведь всю ночь будет кашлять этот дед, пожалуй, есть клопы, да и кто поручится, что завтра вода не разольется еще шире? Нет, уж лучше ехать!

Поедем, Федор Павлович! — говорю я хозяину. — Не стану я ждать.

Это как вам угодно, — кротко соглашается он. — Только бы нам в воде не ночевать.

Едем. Дождь не идет, а, как говорится, лупит во всю мочь; тарантас же у меня не крытый. Первые верст восемь проезжаем по грязной дороге, но все-таки рысью.

Ну, и погода! — говорит Федор Павлович. — Признаться, сам я давно там не был, не видел разлива, да вот Кузьма напугал. Может, бог даст, и проедем.

Но вот перед глазами расстилается широкое озеро. Это затопленные луга. Ветер гуляет по нему, шумит и поднимает зыбь. То там, то сям видны островки и еще не залитые полоски земли. Направление дороги указывают мосты и гати, которые размокли, раскисли и почти все сдвинуты с места. Вдали за озером тянется высокий берег Иртыша, бурый и угрюмый, а над ним нависли тяжелые, серые облака; кое-где по берегу белеет снег.

Начинаем ехать по озеру. Неглубоко, колеса сидят в воде только на четверть аршина. Ехать, пожалуй, было бы сносно, если бы не мосты. Около каждого моста нужно вылезть из тарантаса и становиться в грязь или в воду; чтобы въехать на мост, нужно сначала к его приподнятому краю подложить доски и бревна, которые разбросаны тут же на мосту. Лошадей по мосту водим по одиночке. Федор Павлович отпрягает пристяжных и дает мне держать; я держу их за холодные грязные повода, а они, норовистые, пятятся назад, ветер хочет сорвать с меня одежду, дождь больно бьет в лицо. Не вернуться ли? Но Федор Павлович молчит и, вероятно, ждет, пока я сам предложу вернуться; я тоже молчу.

Берем приступом один мост, другой, потом третий… В одном месте увязли в грязь и едва не опрокинулись, в другом заупрямились лошади, а утки и чайки носятся над нами и точно смеются. По лицу Федора Павловича, по неторопливым движениям, по его молчанию вижу, что он не впервые так бьется, что бывает и хуже, что давно-давно уже привык он к невылазной грязи, воде, холодному дождю. Недешево достается ему жизнь!

Въезжаем на островок. Тут избушка без крыши; по мокрому навозу ходят две мокрые лошади. На зов Федора Павловича из избушки выходит бородатый мужик с длинной хворостиной и берется показать нам дорогу. Он молча идет вперед, измеряет хворостиной глубину и пробует грунт, а мы за ним. Выводит он нас на длинную, узкую полосу, которую называет “хребтом”; мы должны ехать по этому хребту, а когда он кончится, взять влево, потом вправо и въехать на другой хребет, который тянется до самого перевоза.

Темнеет в воздухе; нет уже ни уток, ни чаек. Бородатый мужик научил нас, как ехать, и давно уж вернулся. Кончился первый хребет, опять полощемся в воде, берем влево, потом вправо. Но вот, наконец, и второй хребет. Он тянется по самому краю берега.

Иртыш широк. Если Ермак переплывал его во время разлива, то он утонул бы и без кольчуги. Тот берег высок, крут и совершенно пустынен. Видна лощина; в этой лощине, как говорит Федор Павлович, идет дорога на гору. В село Пустынное, куда мне нужно ехать. Этот же берег отлогий, на аршин выше уровня; он гол, изгрызен и склизок на вид; мутные воды с белыми гребнями со злобой хлещут по нему и тотчас же отскакивают назад, точно им гадко прикасаться к этому неуклюжему, осклизлому берегу, на котором, судя по виду, могут жить одни только жабы и души больших грешников. Иртыш не шумит и не ревет, а похоже на то, как будто он стучит у себя на дне по гробам. Проклятое впечатление!

Подъезжаем к избе, где живут перевозчики. Выходит один и говорит, что плыть на ту сторону нельзя, мешает непогода, что нужно ждать утра.

Остаюсь ночевать. Всю ночь слушаю, как храпят перевозчики и мой возница, как в окна стучит дождь и ревет ветер, как сердитый Иртыш стучит по гробам… Ранним утром иду к реке; дождь продолжает идти, ветер же стал тише, но все-таки плыть на пароме нельзя. Меня переправляют на лодке.

Перевоз здесь держит артель из хозяев-крестьян; среди перевозчиков нет ни одного ссыльного, а все свои. Народ добрый, ласковый. Когда я, переплыв реку, взбираюсь на скользкую гору, чтобы выбраться на дорогу, где ждет меня лошадь, вслед мне желают и счастливого пути, и доброго здоровья, и успеха в делах… А Иртыш сердится…»

В январе 2010 года исполняется 150 лет со дня рождения великого русского писателя Антона Павловича Чехова. А в мае будет еще одна дата: ровно 120 лет с тех пор, как Чехову пришлось проехать на лошадях по «убийственным дорогам» Сибири четыре с лишним тысячи верст. Из них четыреста верст он проехал по территории Омской области, пересекая наш регион с запада на восток, от села Орлово на границе с Тюменской областью — до села Радищево на границе с Новосибирской областью.

У села Пустынное Московско-Сибирский тракт упирался в паромную переправу через Иртыш, которую ярко описал Чехов. В память об этом знаменательном событии стоило бы установить памятный знак на переправе. Тем более что это место находится рядом с автомобильной трассой, по которой в скором времени планируется открыть туристический маршрут «Золотое кольцо Сибири».

Таким образом, дай Бог, у нас появится еще одна достопримечательная точка на карте Сибири для всех почитателей таланта А.П. Чехова.

100-летие «Сибирских огней»